«Густая трава выросла на могиле моей юности»
А.Солженицын
«Архипелаг ГУЛАГ»

20 апреля 2007 года – за 20 минут до оглашения вердикта спрашиваю у главного судебного исполнителя по имени Заур: «Арестуют или?» Хотя больше, чем уверен, обязательно арестуют.

К зданию суда стянули спецподразделения, здесь и сотрудники бандуправления, спортополчения главного таможенника страны и народники-труженики. Подошел к друзьям отца и прошу их не покидать его, не оставлять одного в первое время. Подходят полицейские с дубинками, они уже ограничивают мое общение с родными. Я уже арестован, остается пустая формальность – оглашение вердикта. Судьи все нет. Сын бывшего председателя Верховного суда Азербайджанской ССР все еще дремлет в своем кабинете. Ожидание ареста – хуже самой худшей тюрьмы. Господи, ну когда же? Подхожу к отцу, молчим, оба понимаем, что скоро занавес, конец приближается.

- А мог бы и сбежать, укрыться в посольстве? Что, спешишь к своим друзьям? - спрашивает отец.

Дело в том, что за месяц до этого позорного судилища был арестован депутат Гусейн Абдуллаев, а мой бывший командир Расим Акперов давно в тюрьме, как и десятки, сотни невинных жертв нового беспощадного и беспредельного политического режима …

Вернулся в зал, и вот он, судья, весь удрученный, гневный, потерянный, растерянный, вспотевший (капли пота, нет, струйка, льется на бумажку с «приговором») забегает в зал. Не поднимая глаз, зачитывает приговор, судисполнители, подозрительные лица в гражданском обступают меня, берут в круг. Все – арест! Точно. Вихри мыслей пролетают, бури чувств обхватывают, бросаю последний прощальный взгляд на отца, друзей, коллег, с которыми был связан в эти годы ненавистью к клике, обворовавшей страну…

Двое схватили за руки, скрутили и заковали в наручники. Щелк! Как часто я еще буду слышать этот омерзительный щелк наручников. Выходя из зала, точнее выволакиваясь, я успел услышать возглас отца:

- Судья, ты ответишь за это!

Исмайлов, ничего не ответив, даже не вздрогнув, не моргнув одним глазом, вылетел из зала. Спустя два месяца его ожидало служебное продвижение – он стал вершить судьбы, вернее, рушить судьбы, еще точнее, озвучивать, исполнять высочайшую волю в стенах Апелляционного суда.

Меня в наручниках поволокли в подвал, где уже несколько часов поджидали спецсотрудники из Ясамальского управления полиции. Попросил надеть наручники спереди, чтобы закурить. Завязалась какая-то паршивая беседа с полицейскими, которые как назло, оказались выходцами из Карабаха. Судисполнители вняли моей просьбе, сняли наручники, даже угостили водой. Почему-то в этот момент мне показалось, что они разделаются со мной, я был готов к мордобою. А иначе почему они стали педалировать свои карабахские корни?

- Я работал в Шушинской полиции, бился с оружием в руках за каждый клочок карабахской земли. А ты предлагаешь мне примириться с армянами, смириться с потерей Карабаха? - сказал в сердцах седовласый офицер милиции, почему-то увидевший во мне образ армянского оккупанта и главного виновника всех наших бед и поражений.

- Вы читали мою статью, «Карабахский дневник?»

Начиная с этого дня, я сотни раз буду задавать этот вопрос (который скоро опостылеет), получая на него все тот же глупый и однообразный ответ: «Нет, не читал. Но ведь люди же говорят».

…Люди… минут через 20-30, меня в окружении шушинских полицаев вывели из зловонного судебного подвала. У выхода я успел заметить лишь секретаря главного Ясамальского судьи Ильгара "Понтийского" (нареченного так в сердцах пишущей братией, за его исключительное чувство справедливости в лучших традициях римских прокураторов). Я успел лишь бросить ему на прощание с демонстративной ухмылкой на лице: «Передайте Ильгар муаллиму большое спасибо за справедливый вердикт».

Меня потащили во двор суда, куда уже был подтянут полицейский кордон, журналисты, и где меня с отчаяньем ждали самые близкие, преданные друзья и читатели. Они приветствовали меня одобрительными возгласами, хотя даже в те минуты, несмотря на волну внутреннего протеста и противоречивых чувств, душивших меня, я по-прежнему был совершенно уверен в том, что ничего необычного, тем более героического не совершал. С непреодолимым чувством горечи и обиды за судьбу страны, застывшую в тисках обнаглевшего авторитаризма, я только призывал своих читателей жить не по лжи.

Увидел в полсотне метров от себя маму, тщетно пытавшуюся взмахом рук, последним криком души поправить непоправимое, повернуть время вспять и вырвать свое дитя из железных зубцов репрессивной машины. Все замерло для меня в то мгновение, отошло на последний план, осталась только мама:

- Береги себя, это не затянется надолго, я скоро вернусь!

Я буду повторять это в последующие годы еще сотни раз. Но в отличие от первого раза, когда эта фраза невольно выскочила из моих уст, все последующие годы я буду уверен в том, что скорее всего мне уже не вырваться из бандитского плена. А в тот миг я еще лелеял пустые и невоплотимые грезы о торжестве европейской демократии, находил опору в абсолютной справедливости либералов от мировой политики, перед возмущением которых азербайджанскому тоталитаризму не устоять. Как я ошибался в то мгновение – заглатывая последние глотки воздуха свободы.

Наконец, двое шушинских ментов затащили меня в "усубовский мерседес"
последнего призыва, и спустя несколько секунд наш автомобиль, сопровождаемый целой кавалькадой полицейских машин, тронулся вперед. Я не знал, куда меня везут, и что меня ожидает. Душа была переполнена противоречивыми чувствами, горечью, обидой и страхом… Пугала безвестность, скорее пропасть. В эту минуту меня словно сбросили в пропасть, и полет в нее казался нескончаемым. Дно было слишком глубоким. А может, это было прощание с юностью?

Мы продолжили с полицейскими беседу о Карабахе и моем видении армяно-азербайджанского сосуществования в будущем. И очень скоро мы подъехали к управлению полиции Ясамальского района.

- Почему вы привезли меня в полицейский участок? – успел я напоследок спросить у политизированного полицейского, - ведь я уже осужденный?!

- Мы исполняем приказы, - сухо ответил мой новый знакомый.

Перед управлением столпилась целая усубовская армада, словно власти организовали поимку особо опасного преступника. Многие полицейские, узнав меня в лицо, не понимали чрезмерность усилий, предпринятых МВД для изоляции безоружного и осужденного журналиста. Наконец, меня в окружении десятков вооруженных полицейских затащили в управление. На первом этаже нас встретил скандально известный замначальника полицейского управления Чингиз Мамедов, который приобрел дурную славу (прозвище "Каратель"), проявляя особую жестокость при разгонах и подавлении акций оппозиции.

- Ну что, доигрался? – встретил меня с ухмылкой Чингиз, – Чего ты добился? Бедные твои родители. Я думаю, что тебя уберут в тюряге. Сделают какой-нибудь укольчик. Уже после ареста твоего друга Гусейна Абдуллаева ты должен был образумиться. А ты ничего не понял. Выкладывай все, что у тебя в кармане.

Начался обыск. С меня сняли ремень, отняли деньги, визитные карточки, и даже вытянули шнурки с ботинок. Едва Чингиз пробормотал последнюю фразу и распорядился отправить меня в первую камеру, как зазвенел звонок внутреннего телефона в отделе оперчасти. Полицейский поднял трубку:

- Да, слушаю. Он здесь рядом со мной. Ясно. Слушаюсь.

Через несколько секунд говорливый полицай стал срочно возвращать мне отобранные вещи. «Неужели освобождают?», - промелькнула мысль. В ответ на мою несуразную догадку Мамедов ответил:

- Министр приказал отправить тебя в Баиловскую тюрьму. Что за спешка? Уже четверть седьмого, кто же тебя примет в тюрьме?

Полковник полиции недоумевал, хотя скоропалительное решение министра Усубова было легко объяснимым...

Статья отражает точку зрения автора