«Первая камера – первая любовь»
«Архипелаг ГУЛАГ»
Александр Солженицын

Итак, мне пришлось впервые пройти унизительную процедуру обыска, познакомившись с "искусством шмонщика". Мне еще не раз придется сталкиваться с этим унизительным обрядом. Вернее, с этого дня и вплоть до отправки на зону, я ежедневно оказывался во власти "шмонщиков", благо поводов для обыска было не сосчитать – встречи с адвокатами, вызовы к начальству и к работникам тюремной администрации, плановые – ежедневные и внеплановые – еженедельные обыски, встречи с родными, банные дни, прогулки… Кроме первого, по имени Ислам, встретившегося мне в первый день заключения, в последующие дни ко мне был прикреплен особый "шмонщик" – Мамед (в настоящее время работает в Следственном изоляторе в Кюрдаханы; в 2009 году, когда меня этапировали в этот изолятор, ему пришлось еще раз «поработать» со мной), бывший «афганец» и особист, оказавшийся на задворках новой цивилизации.

В отличие от люмпенизированного Ислама, мне гораздо было приятнее иметь дело с русскоязычным Мамедом, который был читателем «Реального Азербайджана», не разделяя при этом наши взгляды. Найти в лице надзирателя Баиловской тюрьмы человека, уважающего тебя – случай из ряда вон выходящий. Интуитивно чувствовалось, что ему, к тому же бывшему особисту, было не очень-то приятно исполнять особые директивы в отношении меня, обыскивать в надежде обнаружить «маляву» - письменную весточку на волю (в нашем случае – политический месаж). Мне даже казалось, что он особо не жаждет обнаружить, заметить эту весточку, словно ему нужно было этим помочь мне, выразить свое сострадание. В своих «хождениях по мукам» на тюремном пути мне встречались и такие люди.

Итак, после основательного шмона, надлежащих обысков и шапочного знакомства с визитной карточкой Баиловской тюрьмы Агамамед муаллимом, я удостоился чести познакомиться со вторым замначальника тюрьмы Рафаил муаллимом – мужиком с буденновскими усами и крепким телосложением, который также приобрел дурную славу в азербайджанских тюрьмах. Говорят, что особо изощренный пыточный механизм Рафаил муаллима стал притчей во языцех среди заключенных, ибо еще с советских времен этот тюремный бюрократ, начальствующий в Шушинской «крытой» тюрьме, применял к зэкам наиболее жестокие методы пыток.

Кстати, то же говорят и про Агамамед муаллима, что он сам тоже отличался особой жестокостью. Его главный пыточный инструмент – большой деревянный молоток - переломал кости сотням заключенных. Одной из жертв этого громадного деревянного молотка стал бывший личный телохранитель Гейдара Алиева политзэк Мушвиг Мадатов. Когда он содержался в Баиловской тюрьме, судя по его рассказам, при непосредственном участии тогдашнего начальника тюрьмы Демира Байрамова, надзирателей Хейруллы Кязимова, Алиовсата Гулиева, Тахира Селимова, Фахреддина Мехрабова (ныне является сотрудником Следственного изолятора в Кюрдаханы), его завели в карцер, заковали в наручники, повалили на пол, и Агамамед муаллим принялся за истязание своей жертвы, нанося сильные удары молотком по стопам Мадатова. Пытка завершилась результативно – политзэку сломали щиколотку на левой ноге, нос и левую руку, разбили голову. Свыше семи месяцев Мадатов не мог передвигаться в камере, и по большому счету до конца своей жизни остался инвалидом...

В сопровождении этих добрейших людей я вышел во двор Баиловской тюрьмы. Во дворе мое внимание сразу же привлек огромный плакат с афоризмом общенационального лидера Гейдара Алиева:

«Государство не имеет будущего, если в его в тюрьмах заключены невинно осужденные, а истинные преступники остаются на свободе».

Трудно придумать более яркий афоризм, изобличающий всю сущность деспотии, жертвой которой я оказался. Размышляя над афоризмом Гейдара Алиева, я вспомнил цитату из Вольтера:

«Ничто так не развращает общество, как наказание невиновных и избавление от заслуженной кары преступников».

Не стыдно ли было нашим юстиционерам ежедневно, еженощно и ежечасно, сотни раз взирать на откровение отца-основателя их государства? Ведь этот лозунг-эпикриз весьма красноречиво предвещает закономерный крах, верную гибель государства, где нет правосудия, не так ли? Ведь государство, которое, судя по словам Алиева, не имеет будущего, и к тому же развращает общество (по Вольтеру). Отсутствие правосудия – это признак порочности системы, которая никогда не станет прочной, и такая непрочная, но зато порочная система обязательно рухнет, ибо таков исторический закон; так было в Риме и в Халифате, Византии и в Советском Союзе, так будет всегда.

АНТИКАРАНТИН

В азербайджанских тюрьмах арестант до заключения в свою камеру или поступлении на зону обязан пройти через своеобразную «прожарку» – подготовительный этап под странным названием «карантин». Но в карантинной камере я столкнулся с условиями, которые меньше всего имели отношение к искомому значению общеизвестного слова карантин. Тяжелейшие и буквально нечеловеческие условия, грязь, смрад, фекалии и другие источники эпидемий, неизбежные спутники арестанта, молчаливые свидетели нашей повседневной жизни – тараканы, комары (кстати, на воле мне не приходилось встречать таких больших и нередко малярийных комаров), блохи и крысы господствовали в «карантинных камерах». «Какой же это карантин?» - спрашивал я себя самого.

Впоследствии я нарек эти камеры «антикарантином», что очень понравилось "уркам", с чьей легкой руки это вошло в тюремный лексикон. Кстати, кроме антикарантина, я пополнил тюремную лексику еще одним эпитетом – бардак вместо барака, где сосуществует свыше ста заключенных. Одна согласная «д» дополняла реальную картину, царившую в бараке - арестантском общежитии.

Впоследствии стукачи моментально донесли о моей «антикарантинной» пропаганде тюремной администрации, которая тут же провела со мной разъяснительную работу, объяснив мне истинное значение тюремного карантина. Главная задача тюремной администрации в карантинный период - за определенный короткий срок определить психологический портрет арестанта, выяснить его связи в тюрьме, умонастроение, состояние души. Благо карантин специально наводняется "внештатными тюремными стукачами" (которым я еще посвящу отдельную главу) - лучшими, на мой взгляд, психоаналитиками, которые, благодаря своему громадному опыту общения с различными человеческими характерами, могут с одной беседы, а может, и выражения лица, составить, как правило, безошибочное мнение о человеке, и ошибочным оно может оказаться крайне редко. Ведь тюрьма – это еще и колоссальный человеческий опыт. Человек проявляется там, как на ладони, становясь как очищенное яичко, спадают все оболочки, фурнитура, покровы. Личность и характер раскрываются до конца, ибо человека охватывает тотальное ощущение бесправия и несвободы, страшная аура беспомощности и судьбы.

В сопровождении Агамамед муаллима и Рафаил муаллима я направился в
старинный первый корпус Баиловской тюрьмы. Эта самая ветхая часть тюрьмы была оставлена в первозданном виде, став своеобразным музеем, она никак не изменилась с царских времен. Словно в этом мире существовали и другие миры – ведь по этим этажам и коридорам когда-то следовали репрессированные жертвы царизма, затем большевизма, постсоветизма, а сейчас...

Мы поднялись на второй этаж. С разрозненными мыслями я вошел в старинную камеру первого корпуса Баиловской тюрьмы. Сделал свой первый шаг. Дверь осталась позади меня. Сзади послышался тяжелый лязг железной двери. Я обернулся. Позади была закрытая ржавая металлическая дверь с глазком для надзирателя. Внутри что-то надломилось, сердце защемило. Голые стены, сырость, тишина, тусклый свет, ошметки осыпавшейся краски...

В плохо освещенной сырой камере в одну гущу собрались такие же «новобранцы», как и я. На лицах грусть, растерянность, уныние, смятение, безучастность и озлобленность. Сидят с понуренными головами.

Как и полагается, я зашел, поздоровался, присел на одной из коек. Первое, что привлекло мое внимание, – это запах. В камере стоял какой-то особый запах, который ни с каким другим не сравним, и, по всей видимости, не имеет названия. Станем называть его тюремным запахом, или запахом тюрьмы. Его можно сравнить разве что с запахом нищего, или парикмахерской, или пансиона, который еще два века назад так описал великий арестант Оноре де Бальзак: «затхлость, плесень, гниль, бьет чем-то мозглым в нос, пропитывает собой одежду, отдает столовой, где кончили обедать, зловонной кухмистерской, лакейской, кучерской».

Арестанты пили плохо заваренный чай, тщетно пытаясь очистить стаканы от какой-то мазутной жидкости. Почему-то в карантинной камере из крана вместо воды шла какая-то непонятная мутная жидкость с запахом и привкусом мазута.

Меня встретили приветливо, с почетом усадили в центре стола и предложили самую лучшую пластмассовую кружку, казавшуюся лучше других очищенной от мазута. Так принято согласно тюремным понятиям. Так встречают самые старые сидельцы самого новоиспеченного зэка. Пока я был последним прибывшим, этим самым новоиспеченным. Множество любопытных глаз были устремлены на меня. Зеки поспешили меня обрадовать, а может быть, успокоить: в этой смрадной камере, в этом гнойнике, еще в начале прошлого века почивал и ночевал на нарах сам Иосиф Виссарионович Сталин. Этим рассказом встречали каждого нового зэка. Об этом мне стало известно позже.

«Ты случайно не офицер ФСБ?» - неудачно пошутил один из зэков – старожилов.
«А почему из ФСБ?» - с недоумением отпарировал я.
«Слишком представительный. Очки, выправка, и хорошо одет...»

Видимо, для нашего обывателя, к тому же урки, воспитанного за прилавками московских рынков в путинской России, эталоном жизненного благополучия является принадлежность к избранной касте офицеров – агентов ФСБ. Наконец, я почувствовал, что настал весьма удобный и подходящий момент представиться:

- Я не из ФСБ, а журналист, и арестовали меня из-за острых критических публикаций против правительства.
- А по какой статье тебя осудили? – спросил один из кудлатых молодых зэков.
- По 147 и 148-ой...

Не успел я произнести последнюю фразу, как лица урок сильно изменились, выражение сиюминутного сострадания сменилось озлобленностью. Я не понимал, что происходит, ибо оба зэка, сидевших рядом со мной, вскочили со своих мест, отошли в угол и начали шушукаться.

- Что же ты такого наделал?
- Я же тебе говорю, осудили за статью…

Статья отражает точку зрения автора