«Противостояние души и решетки... Но что это? Нагло гремит в двери ключ. Мрачный корпусной с длинным списком: Фамилия? Имя-отчество? Год рождения? Статья? Срок?... Соберитесь с вещами! Быстро!.. Соберем ли косточки?»

«Наш Уголовный кодекс открывается с того, что отказывается признать кого-либо на своей территории преступником политическим - а только уголовным».

А.Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ»


В тюрьме арестанта преследует одновременно ощущение краткости и бесконечности. Тюремные часы и дни складываются из томительно длинных промежутков времени, от завтрака до ужина, от вызова в один кабинет до вызова в другой. Тюремное время бедно на какие-либо события, именно здесь оно сжимается, морщится, подобно шагреневой коже из новеллы Бальзака, но без исполнения желаний... Время, старый косарь, движется так быстро, что я не успеваю сосчитать его шаги.

ВОПРОСЫ БОРОДАВЧАТОЙ ФЕМИДЫ

После первой бани нас ожидала новая процедура – экспертиза крови на СПИД и прочие инфекционные заболевания. Меня завели в полутемный и очень пыльный кабинет, бесстыдно называемый тюремной лабораторией. Разглядываю все вокруг, на лабораторном столе стоит немытая посуда и очень грязная сковородка. Кажется, несколько дней назад здесь ели яичницу с жареными помидорами. На грязную сковородку слетается стая зеленых мух. Меня от отвращения начинают охватывать какой-то внутренний зуд, безволие и опустошенность. Надышавшись лабораторной пылью, я, наконец, заметил напротив себя круглолицего плешивого старичка - тюремного врача с седыми тоненькими усиками, стоявшего с готовым шприцом в руках, с ухмылкой на лице и довольно глуповатым вопросом:

- Эйнулла, я узнал тебя. А почему ты выступаешь за то, чтобы Карабах отдали армянам?
- Я не писал такого, - нервно я бросил ему, нисколько не скрывая своего раздражения.
- Как это не писал? А по телевизору с утра до вечера только об этом и говорят.

Этот же вопрос, если помните, задавал мне сразу же после ареста полицейский, когда увозил меня в изолятор Ясамальского управления полиции. Я устал доказывать всем и каждому, что власти, оклеветавшие меня и многих других политзаключенных, не нашли более лучшего способа избавиться от своих назойливых критиков, как упрятать их за решетку. Мне уже надоело повторять фразы, набившие оскомину. Но больше этого вопроса, перенятого у зомби-ящика АзТВ, меня пуще всего раздражал запачканный жирными пятнами грязный белый халат тюремного врача и повсеместная пыль в лабораторном кабинете. Вопрос стерильности многоразового шприца уже потерял всякую значимость. В первый же день своего заключения я почувствовал огромную усталость от тюремной жизни.

Следующим было посещение кабинета, где зэки проходят процедуру снятия отпечатков пальцев. В углу кабинета сидел тучный, пузатый, бровастый и усастый юстиционер со звездочкой фикретомамедовской службы и большой бородавкой под левым глазом. Спустя год эта звездочка уступила место значку с изображением весов, зажатых в цепких руках богини Фемиды. К месту будет заметить, что чаши весов статуи Фемиды, установленной неподалеку, добросовестно служили наркоманам, к примеру, в 1-ой колонии, где некоторые зэки прятали в них узелки с наркотиками, поэтому здесь были бы более уместны товарные весы.

Усатый юстиционер с мохнатыми бровями сфотографировал меня в анфас и в профиль, а затем приступил к проведению неприятной и унизительной для приличного человека процедуры снятия отпечатков пальцев. Он смазал мои пальцы трудно смываемой спецкраской, обозначил ими специальный лист из моего дела. Я чувствовал себя неким экспонатом, точнее, вещью, с которой обходились по собственному усмотрению. В эти мгновения в моем воображении, подобно вспышкам из прошлого, возникали известные миллионам людей знаменитые тюремные фотографии, обозначенные на личных делах преступников и революционеров, как заслуженно покаранных, так и несправедливо репрессированных; так часто я лицезрел эти небритые, бледные, угрюмые и беспокойные лица на телеэкранах и в книгах. Даже умнейшие и благороднейшие люди, например, репрессированные писатели, выглядят на этих фотографиях закоренелыми преступниками. Теперь это происходило со мной.

- Товарищ майор, а можно мне будет посмотреть на свою арестантскую фотографию в анфас и в профиль? – неожиданно нарушил я обычный порядок в кабинете юстиционера, не привыкшего к тому, что зэки могут задавать какие-то вопросы.
- Да, конечно, - равнодушно ответил он, и тут же в сердцах спросил: - Во время твоей поездки в Карабах тебе не довелось побывать в Агдаме?

Опять Карабах, ну сколько же мой злосчастный вояж будет преследовать меня как тень? Может, хватит? Бровастый и пышно усатый юстиционер с бородавкой под левым глазом заметил мое вспыхнувшее недовольство и почесал бородавку.

Со злости, не пожалев ни на йоту чувства человека с бородавкой, я выложил перед ним всю подноготную, встреченную мной в Агдаме. Город разрушен до основания, армяне не оставили ни одной улицы, ни одного дома, даже ни одной крыши дома, за исключением мечети, стены которой исписаны лозунгами приветствия, прощания и напутственными призывами армянских дембелей. Ты хотел услышать вести? Так услышь их! Ты хотел посмотреть правде в глаза? Так посмотри же!

Усатый и бровастый милиционер, достигший в тюрьме запредельной мечты любого среднестатистического беженца о жизненном достатке и успешной карьере, признался, что некогда жил и творил в Агдаме, а сейчас он беженец, ему живется плохо и приходится жить на взятки и подачки. При этом юродивый взяточник не преминул задаться вопросом:

- А не вернут ли армяне наши земли? Когда же мы вернемся в свой Агдам?

Последний вопрос сильно вывел меня из себя:

- С этим вопросом обращайтесь в президентский аппарат. Чего же вы не выходите к нему с плакатами и требованиями, не спрашиваете? Почему не приходите на митинги оппозиции? Почему игнорируете оппозиционную печать, запрятав свой гражданский долг куда-то и так глубоко, что его не ощутить и не увидеть?!

Сколько можно кломкать о Карабахе? Наступать на одни и те же грабли? Механизм прост - неосторожный шаг и ступня в крови, а вдобавок и удар в лоб!

Вдруг поднялся визг.

- Молчать! Здесь не место для политических дискуссий! – нервно, почти истерично вырвалось из уст бородавчатого, минуту назад изъяснявшегося в любви к Родине в надежде на гуманизм армян, которые авось вернут Агдам. Стоило мне затронуть истинную причину поражения, указав на виновников общенациональной катастрофы, как и следа не осталось от любопытства на лице майора, прежде настроенного на диспут о причинах азербайджанской трагедии. Как же тут не перефразировать справедливое суждение Шаламова, сказавшего, что интеллектуальное расстояние от милиционера до Иммануила Канта гораздо больше, чем от милиционера и его лошади.

Любопытство уступило место беспокойству, а беспокойство - гневу. Краем уха приблизившийся к истине майор, испугавшись, стремглав выбежал из кабинета и спустя несколько минут вернулся с начальством. Понять майора не так трудно, ведь «мы только мошки, и ждем кормежки» по выражению Маяковского.

- Господин Фатуллаев! Мы требуем от вас не вести политическую пропаганду в стенах тюрьмы! Не затрагивать в беседах с заключенными или сотрудниками обсуждение деятельности руководства страны, особенно нашего общенационального лидера. В нашей тюрьме до сих пор находились многие политики…

ЛЕГЕНДА СТАРОГО БАИЛА

Тут замполит стал перечислять имена оппозиционеров, отсидевших в этой тюрьме. Шли секунды, которые слагались в минуты, но перечень списка продолжался. Под конец узнаю имена - … Рауф Арифоглу, Панах Гусейн, Ариф Гаджиев, Игбал Агазаде, Ибрагим Ибрагимли, Гаджи Ильгар, Искендер Гамидов, Фазиль Газанфароглу. Все политики неукоснительно следовали внутренней инструкции о невмешательстве в политику, утверждал замполит… Я, молча, выслушав заунывный монолог – тираду руководства тюрьмы, почему-то заострил свое внимание на Фазиле Газанфароглу, и мысленно задался вопросом – почему же столь принципиальный и искренний Фазиль с такой легкостью перешел на позицию политического конструктивизма? Аннотацией фабулы его конструктивизма является следующая квинтэссенция, которая легла в основу платформы псевдооппозиции - «мы с властью считаемся, но не смиряемся».

Бунтарство ушло, осталось душевное томление. А может, это из-за старости? Ведь говорят, старость - это траур жизни. Человек стареет и оттого, что теряет близких. Позднее я узнал о трагической гибели сына Фазиля, которого звали Эльчибей. Рок преследует нас в жизни…

Возможно, самое страшное, когда человек посягает на свое прошлое. По Александру Сергеевичу: «Не стреляй в прошлое из пистолета, иначе будущее выстрелит в тебя из пушки».

Я дал себе слово больше не обсуждать с бородавчатыми и даже гладкими майорами причину гибели Агдама. На этом диалог завершился. Оставив свои последние отпечатки, я под конвоем продолжил свой путь.

В мрачном коридоре баиловского казенного дома меня сопровождал один из старожилов – конвоиров этой старинной тюрьмы.

- Знаешь, кто сидел в вашей камере? - послышался за моей спиной грубый голос «кирпичного» (встречая этого конвоира в тюрьме, я про себя называл его кирпичным, он так и врезался в мою память в образе кирпича, уж очень его лицо, покрытое оспинками, было на него похоже).

- Нет, - ответил я равнодушно. После всего пережитого мне уже было все равно, кто из великих испытывал горечь одиночества в моей камере.

- Здесь содержали самого Иосифа Сталина, - менторским тоном заметил «кирпичный», остановился у дверей этой камеры, отворил ее, и с таким же спокойствием конвоира захлопнул ее. Я присел на нары и отдал себя во власть наступившего смутного времени...

* * *

Иду по мрачному и холодному коридору тюрьмы. Шаг за шагом, «туп-туп», за спиной слышны шаги конвоира, мозги пластами смещаются от неприемлемости всего жестокого, от осознания ничтожности власти. Как будет дальше? – эта мысль не дает сосредоточиться на необыкновенной легенде конвоира об истории жестокости в стенах этой страшной тюрьмы.

- Когда-то конвоиры, вооруженные кнутами, раскрывали специальный коридор, через который должны были пробежать все заключенные этого этажа, - продолжает свой рассказ «Кирпичный». - Зэки пробегали под жестокими ударами кровавых хлыстов. Не каждый выдерживал. Многие падали ниц после двух-трех ударов. Не каждому удавалось преодолеть «кровавый коридор». До конца доходили единицы. Среди них был и Сталин. Его, обессиленного, окровавленного, потерявшего силы после избиения бросали в эту камеру. Мой отец тоже работал надзирателем в этой тюрьме. Один из его сослуживцев, старик, промотавший свою жизнь за этими мрачными, сырыми и страшными стенами, часто возвращался к этой легенде... Кстати, знаешь ли ты, что Сталину удалось сбежать из этой тюрьмы?

Я никак не отреагировал на последний вопрос. Я задумался над легендой старого Баила, и пришел к выводу, что она нужна людям в тюрьме, поэтому она и переходит из уст в уста, словно какая-то вещь, являющая собой живую связь с прежним миром. В камере я думал о Сталине, и одно это имя навевало мысли о репрессиях.

«Чем отличается наша эпоха от сталинской?» - спросил я самого себя, глядя в зеркало.
«Избирательностью репрессий!» - ответило мне мое отражение. «Избирательность репрессий – все же намного лучше, чем 37-й год» - ответил я снова своему отражению.

Я вспомнил потрясающую мысль Мераба Мамардашвили об эпохе сталинизма, о нашей эпохе, о злодейских временах: «Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно». Водоворот мыслей унес меня из сталинской камеры. Но мог ли я предположить в ту минуту, что через считанные дни власти выдвинут против меня новое нелепое обвинение? Меня обвинят… в попытке побега из Баиловской тюрьмы. Ровно сто лет назад Иосиф Джугашвили был обвинен в побеге из этой камеры, в которой я размышлял о его преступлениях.

Статья отражает точку зрения автора