«Пустых тюрем у нас не бывало никогда, а либо полные, либо чрезмерно переполненные. Пока вы в свое удовольствие занимались безопасными тайнами атомного ядра, изучали влияние Хайдеггера на Сартра и коллекционировали репродукции Пикассо, ехали на курорт или достраивали дачи, - воронки непрерывно шныряли по улицам, а гебисты стучали и звонили в двери. Органы никогда не ели хлеба зря».

Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ».

Эта часть завершает первый цикл моих тюремных воспоминаний. Не удивляйтесь, что один только первый день знакомства с новым миром, первое восприятие его, доселе неизведанного, описание первых ощущений в камере, составили целый цикл рассказов о тюрьме, о людях, которые так стараются окрЫсить весь мир, и о добровольцах «оподления» (говоря словами Лескова), о стыде, который побеждает страх в стране назначенных победителей. Почему же первый день новой тюремной жизни оказался столь богат впечатлениями и оставил столь глубокий, неизгладимый отпечаток в моей памяти, почему так врезался в сознание?

Как помнит читатель, в одной из предыдущих своих статей я использовал афоризм Солженицына, ставший расхожим в советских тюрьмах, что первая камера, как первая любовь. Она никогда не забывается, поскольку именно в первой камере узник сталкивается с людьми, почти столь же обреченными, подобно себе. Это первое очарование зла. И впервые наблюдая за людьми, заключенными в неволю, так же как и я, ощутил родство чувств и душ; все мы, потерявшие свободу, мыслили и чувствовали примерно одинаково. Как же приятно ощущение того, что ты не одинок в своем горе - человек чувствует большую потребность в том, чтобы разделить его с кем-то, так же как и радость. До первого дня тюремной жизни мне казалось, что в нас заложена потребность в разделении исключительно чувства радости. Мне казалось, что человек, если он одинок в своем страдании, находит утешение в отчуждении, в самоизоляции. Напротив, как показала моя дальнейшая жизнь и судьба, горе способно объединить совершенно разных по характеру и складу ума людей; сопереживания помогают легче переносить жизненные невзгоды. В тюрьме люди забывают, что такое слезы и улыбки. Души черствеют. И это понятно. Ведь когда бесконечно звучит плохая музыка, от этого, конечно же, не умирают, но люди с хорошим музыкальным слухом сходят с ума, как от пытки. Как же выжить человеку, попавшему в среду рабов, ведь все здесь бесправные рабы! И вот попав в это сообщество рабов, потерявших все человеческие права, в первый же день своей новой жизни я осознал еще одну истину: тюрьма для нашей власти, впрочем, как и для родственных авторитарных правительств - это самая совершенная модель выстраивания отношений между ней и ее подданным - гражданином. Тюрьма и есть та самая конструкция, которая помогает строить античеловеческие режимы.

ОТ РЕПАТРИАНТА ДО МУСАВАТИСТА

Прошло несколько минут, и вновь послышался скрип ржавой железной дверцы камеры. Как приятен этот скрежет! Хотя может ли быть что-то приятное в арестантской жизни, которая скорее похожа на дожитие, отбывание лишних лет? Поверьте, что может. Нет ничего прекраснее скрежета тюремной дверцы – он предвестник событий в серой жизни арестанта, этот будоражащий скрип – нарушитель тлетворного и пагубного спокойствия, вызывающий сиюминутную надежду на спасение. В дверях возник силуэт нового, пока неизвестного мне конвоира. Я сразу же окрестил его «бутылочным». По форме его лица. Вообще я почему-то до сих пор не встречал людей с такими странными лицами. Как урки, так и надзиратели, имеют совершенно специфическое выражение лица. И антропология у них довольно-таки странная.

- Почему я не встречал эти лица там, за тюремным забором? Обрати внимание, как они похожи на крыс! Все они потеряли человеческий облик, не так ли? - спрашиваю я своего доброго арестантского товарища Вячеслава Бельского - харьковчанина, репатрианта, 30 лет назад переселившегося в Нью-Йорк. В. Бельский - ныне известный в Европе и Америке аферист, приехал в Азербайджан в конце 1999-го года, но не смог вырваться из цепких лап наших полицейских. Он отбывал тюремное заключение девятый год, однако от всей остальной арестантской массы его отличали всесторонняя эрудиция, широкое мировоззрение, большой интеллект и невероятное чувство юмора. Но мы еще обязательно в последующих главах о тюрьме вернемся к Бельскому.

Мы подружились с ним, и его присутствие рядом со мной скрасило мое горькое одиночество. Вот что мне ответил Бельский:
- Чего же ты удивляешься? Где бы на воле ты встретил такие лица? В редакциях газет, в светских салонах или в среде партийных/политических функционеров? Мир за забором и внутри него - две совершенно разные страны, со специфическим типом мышления людей, выражением лица, внутренним миром, жизненными силами… Поверь мне, человеку, который провел в тюрьме половину своей жизни. Не ищи здесь порядочного человека. Если даже кто-то и покажется тебе таким, запомни, это - сукин сын, притворившийся порядочным человеком.

Может и прав Бельский, ведь тюрьма - это место, где несчастье сходит за вину. Бельскому шел 62-й год жизни, и почти половину ее - более 25 лет, он провел в тюрьмах и лагерях Украины, США, Италии, Азербайджана, и т.д.

«Шестое чувство» подсказывало мне, что «бутылочный» пришел неспроста, и в эту камеру я больше не вернусь. Попрощавшись с первыми встречными знакомыми, такими же страдальцами в новой жизни, я вместе с «бутылочным» отправился навстречу неизвестному. Меня спустили во двор, и я опять столкнулся с изречением вождя. Глаз радует. Чуть выше его портрет. Заглядываюсь на Гейдара Алиева - плоское, бесстрастное лицо, непроницаемые глаза, грозный, невозмутимый человек, он - прообраз безраздельной и абсолютной власти. Человек- власть!
Меня привели к 6-му корпусу тюрьмы. В советское время в этом корпусе содержали малолеток (несовершеннолетних заключенных). А с наступлением эпохи реакции, когда мест в тюрьме для военной и политической оппозиции стало не доставать, "пенитенциариям" пришлось преобразовать "детский корпус" для взрослых оппозиционеров.

Кто-то окликнул меня сзади, я повернулся и увидел знакомое лицо. В гуще арестантов, потянувшихся вереницей, я узнал одного из отважных и самоотверженных мусаватистов, ярко проявившего себя в судьбоносные дни кровавого октября 2003 года. Горстка выдающихся граждан тогда грудью встретила штыки реакции. Да, они стали первыми жертвами абсолютизма, как и юная, свободолюбивая и жизнерадостная азербайджанская демократия, заколотая штыками, на которых была воздвигнута архитектура жестокого политического режима.

- "Почему он в тюрьме?" - мелькнуло в голове. Почему мусаватист, помилованный президентом Алиевым, снова оказался в застенках?! Ведь он был освобожден, как политзэк, сразу же после убийства журналиста Эльмара Гусейнова. Власть, пытаясь смягчить внутреннее общественное и международное давление после убийства журналиста, сделала вынужденный шаг и отпустила на свободу всех репрессированных участников манифестации 2003 года. Тогда на волю отпустили и его. Но почему его снова арестовали? Этот самоотверженный «октябрист» совсем недавно вместе с другими оппозиционерами стоял рядом с нами в ненастные дни, когда мы почти в одиночестве оказались лицом к лицу с жестокой властью, пытавшейся смять в своих ежовых рукавицах две вольнодумные газеты. Денно и нощно он стоял у дверей нашей редакции, пытаясь защитить журналистов от посягательств черносотенной толпы – платной швали, выдававшей себя за карабахских патриотов.

Теперь и он арестован. Я даже не знаю, как его зовут. Но это лицо можно было встретить на каждом оппозиционном митинге. «За что тебя взяли?» - крикнул ему вослед. Но тут проклятый «бутылочный» и подбежавший ему на подмогу столь же неопрятный «кирпичный» помешали мне, схватив меня за руки, поволокли в сторону и завыли дикими голосами: «Разговаривать запрещено!», «Молчать!»… Несколько надзирателей утащили и «октябриста». Я так и не узнал, за что же этого человека снова бросили за решетку. Всем зэкам можно друг с другом общаться, а нам - нет. Так ведь мы зэки с особым статусом, «с красным треугольником на спинах». Для справки - в фашистских лагерях на спинах политзэков ставился специальный отличительный знак - красный треугольник.

Странно, но почему-то неожиданно я почувствовал невообразимо страшный информационный голод. Я не читал всего второй день, но жадно захотелось газет. А может, на воле происходят какие-то важные события? С другой стороны, даже если произошла революция, об этом стало бы известно в первую очередь в Баиле. Ибо любая революция начинается со штурма Бастилии. Жаль, что этого не произошло. Хотя революции приносят лишь краткую иллюзию счастья. Удивительно, но даже в тюрьме меня не покидала мысль о революции. В голове, как в море - большая дума пожирала маленькую...

МОИ ТЕМНИЦЫ: ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ

Первый день тюрьмы остался позади. С него начался мой изнурительный путь по многим другим страшным темницам, о которых я и поведаю читателю. Как я уже рассказывал, все интересные события, воспоминания и ощущения в моих темницах, я скрытно на быструю руку записывал в тетрадях. Уже почти забытых мною тетрадях...

"...В Шпильберге каторжанин Кунд организовал снабжение узников бумагой и перьями. Конфалоньери устроил подпольный тайник. Здесь хранились самые драгоценные вещи - порошки для симпатических чернил и бумага. Тереза Конфалоньери изредка получала бесформенные клочки бумаги, покрывала их мокрой тряпкой и проглаживала утюгом. Выступали красные буквы, и она читала письма мужа. Иногда приходили целые пачки таких клочков; она сшивала их, тщательно берегла и со слезами перечитывала страницу за страницей. Это были записки Сильвио Пеликко, из которых через много лет возникла книга "Мои темницы". Это отрывок из воспоминаний об Италии одного из моих любимых писателей Анри Бейля, широко известного читательской аудитории, как Стендаль. В середине девятнадцатого века итальянский журналист Пеликко был приговорен к восьми с половиной годам лишения свободы из-за своих публикаций. После освобождения он попытался рассказать итальянцам об ужасе и жестокости, которые царили в крепостях деспотичной власти. Прошло два столетия. На дворе больше нет "тюрем народов", как Ленин нарек деспотичные империи. Пала Австро-Венгрия, Шпильберг превратился в один из популярных музеев, а память о жестоком канцлере Меттернихе - опоре европейского застоя и вдохновителе крестового похода против свободы, предана забвению. Казалось бы, как же в конце истории деспотизма, в эпоху торжества демократии и идеалов, прав человека, можно допустить саму мысль об официальном неприятии политических свобод? Как бы не так! Хотя из-за раздора и беспамятства пали великие и могущественные, я бы сказал, интеллектуальные, первосортные империи, но на их месте из-за жажды власти и денег карликовых правителей, слепо сохранивших память о павших монархиях, появились карликовые государства и ничтожные, доморощенные элиты. Ибо только с помощью этой памяти можно воспроизводить авторитаризм. Чтобы удобно было править, они навязывают людям свое представление о государственной жизни: это химический процесс в мозгу одного человека. Новые карликовые лидеры не понимают очевидной истины, что великая страна "в конце истории" - это не та страна, которая может сломать своего вольнодумного гражданина, а та, которая может производить общественные блага и быть примером для других стран.

Нет великой деспотии - Австро-Венгрии, но есть карликовый Азербайджан со своим уродливым государственным организмом. Нет великого Меттерниха, но есть доморощенный государственный чиновник, вдруг вообразивший себя Сократом. Как же можно быть философом, не понимая, что Сократ и чиновник - это понятия не только несовместимые, но и исключающие друг друга. Место философа, впрочем, как и журналиста в период тирании - только в тюрьме. И поэтому Пеликко был в тюрьме, а после освобождения подарил своим читателям историю о темницах.

Проходят века, но людей за высказываемые ими мысли продолжают бросать за решетку, в мрачные и жестокие темницы, где им остается только описывать свои мысли и передавать свое состояние души. И записывать их в тетради. В незабытые тетради...

Статья отражает точку зрения автора