"Своей продолжительностью и жестокостью они карали больше семью, чем преступившего их закон... И никому нет дела до тебя, кроме, наверное матери, которая не устает ждать всю жизнь"

А.Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ"

В самый безнадежный момент, будь то во время отлучки к адвокату либо к начальнику тюрьмы, где-то в глубине души вы по-прежнему лелеете сокровенную мечту, которой боитесь поделиться даже с самыми близкими вам людьми – боитесь показаться смешными. Ведь нет надежды. Вы беспрестанно убеждаетесь в пустоте этой надежды, возвращаясь обратно в камеру по коридору.

Я возвращался обратно в камеру из кабинета нашего достопочтенного начальника Мисир муаллима, который наконец-то вернулся из Хельсинки.

"А что, думаешь у них в тюрьмах все гладко?" - это убийственное признание начальника отстойной тюрьмы-гадюшника в который раз навело меня на почти обыденную мысль о наших чиновниках: наглость - это их даже не второе, а первое и самое главное счастье...

В его фешенебельном кабинете с дорогостоящей мебелью бросалась в глаза Фемида, многогранная (а может быть многоликая, или безликая) статуя, установленная с правой стороны от его кресла и священный Коран, лежащий на левой стороне. Напрашивалась сама справедливость. Обстановка, не считая дорогостоящей мебели (на одну зарплату не купишь, а бюджетные средства не позволяют) и вызывающей секретарши, обнадеживала, внушала уверенность. Хотя можно ли поверить нашей распутной Фемиде, которая, кажется, снизошла с небес ради беспутства и во имя несправедливости.

Еще в начале прошлого века, знаменитый тогда русский журналист Гиляровский, описывая кабинеты русских судейских и тюремных чиновников, поразил своих читателей. Оказалось, что Фемида, которая изображалась в храмах всего мира с повязкой на глазах - так было в Париже, Лондоне, и т.д., в кабинетах московских чиновников смотрит во все глаза! То есть, форма статуи была такой, как и подобает ей быть: весы, карающий меч и толстые законотворческие книжки. Однако главный атрибут богини – повязка на глазах – отсутствовал. Как известно, Фемида, богиня правосудия c завязанными глазами и с весами в руках, на которых невидимо для себя и видимо для всех, она взвешивала деяния людские и преступления. Глаза у нее завязаны, чтобы не могло возникнуть никакого подозрения в ее лицеприятии.

Я обратил внимание на Фемиду начальника. И у нее не было повязки. Глаза символической судебной девки были устремлены на чаши весов. Или одна из них была переполненной чашей терпения власти?

НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ

Снова - вызов. На сей раз к адвокату. И снова острое ощущение нечаянной радости при выходе из корпуса тюрьмы. Каждый раз, оказываясь за решеткой, за окном весеннего дня, чувствуешь приближение сокровенной минуты – соприкосновения со свободной жизнью. Опять щелкнула за спиной ржавая решетка. Повсюду встречаю любопытные взгляды. Многие меня узнают, и в их глазах я встречаю сочувствие и тревогу. От 6-го корпуса до двухэтажной обветшалой постройки, выделенной заключенным для встреч с адвокатами, разделяют всего 50 шагов. Приближаюсь. Рядом с маленьким фонтанчиком стоит мой адвокат. «И в тюрьме фонтаны!» - эта мысль мгновенно пробегает в голове. Ведь в последнее время буйный и самый экзотический на свете мэр развернул беспрецедентное строительство фонтанов, в том числе и музыкальных. Они строятся везде по городу. Списывают бюджетные средства на строительство бессмысленных бассейнов без воды! Еще одно ноу-хау Остапа Ибрагимовича. В Баку до сих пор не налажено водоснабжение (записи были сделаны до строительства водопровода Огуз-Габала-Баку - прим. авт.), но при этом продолжают строить фонтаны. Даже в тюрьмах.

С улыбкой подхожу к адвокату:
- Ну, здравствуйте. Ваше отсутствие слишком затянулось.
- Я не ягненок, - шутливо ответил Исахан Ашуров. И указал рукой в сторону обветшалого, старого здания: - Обо всем там и поговорим.

Вошли. Наш неизменный спутник – конвоир «афганец» Мамед довел нас до кабинета №3. Сначала сам туда вошел, обыскал его, и наконец, невольно соглашаясь с буквой закона, оставил меня наедине с адвокатом. Но все же привстал у двери с разбитым стеклом, и стал исподтишка наблюдать за нами через эту щель.

Адвокат заметил слежку и разозлился:
- Мамед, я протестую! Это незаконно! На каком основании вы наблюдаете за нами? Покиньте нас, или я вызову весьма неприятный для вашей администрации скандал.
- А я не слежу за вами, - нагло ответил шмонщик, - просто я решил проверить, все ли у вас в порядке.
- Все нормально, оставьте нас, прошу вас, - сердито ответил адвокат.

Наконец, Мамед повиновался. Уже по действиям конвоира чувствовалась особая, чрезвычайная предусмотрительность власть предержащих, их обеспокоенность даже вероятностью моего соприкосновения с внешним миром. В этом я уже успел убедиться.

Исахан присел на шатающийся, почти поломанный стул, огляделся по сторонам убогой комнатки, украшенной давно не стиранным и порванным занавесом, пыльным и замусоренным ковролитом. Из соседнего кабинета раздавался чей-то смех… Кто-то здесь еще и смеется? Смех здесь звучит как-то неправдоподобно. Смех выглядит странным, особенно когда тебя подавляют минуты тревоги, тоска, почти лихорадочное состояние, грусть и необузданное желание свободы.

Отвратный грязный интерьер завершался разбитым стеклом, из которого периодически выглядывали то глаза, то уши, приставленные властью. Тюрьма все больше вызывала у меня ощущение духовного палеолита.

Исахан положил на красное сукно стола, который очень походил на студенческую парту, свою легендарную черную папку (она сопутствовала нашим встречам еще долгие годы) и со спокойным выражением лица достал из нее лист бумаги, на котором незаметно для зоркого ока конвоира оставил сообщение: «Будь осторожен и внимателен, нас подслушивают!» Он не так сильно удивил меня. Уши чекистов можно было встретить повсюду и на воле. Что мне было скрывать от власть имущих, которые подвергались открытой и жесткой критике на страницах наших газет?

Я долго и нудно допрашивал адвоката о положении моих родителей. Во время первых дней заключения я никак не мог избавиться от мышиной беготни мыслей, слепого ужаса и немого ожидания какой-то трагедии у нас дома. Человеческий ум, особенно в тюрьме, настолько капризен, что освободившись от давившего горя, он становится весьма чувствителен к разного рода воображаемым бедствиям и горестям.

Особенно боялся за мать. Тысячу раз прав Солженицын, уверяя, что «никому нет дела до тебя, кроме, наверное, матери, которая не устает ждать всю жизнь». Нет, не только ждать, а осмысленно подвергать себя мучениям и страданиям, находя утешение в том, что она разделяет с тобой горе и муку одиночества, все твои страдания. Непостижима для нас любовь матерей!

ПРЕЗИДЕНТ-ДЕМОКРАТОР

Человек, избравший стезю инакомыслия в деспотичной восточной стране, обрекает не только себя, но и всю свою семью, близких, друзей на изгнание и лишения. Инакомыслящего человека неизменно сверлит мысль, что он несет боль и печаль людям, которых любит больше всего.

Восточные владыки не прощают бунтарства. Инакомыслие карается, и бьют по самым уязвимым местам. Восточные владыки не воспитаны на моральных ценностях рыцарей, сеньоров, тамплиеров или самураев. Они не признают кодекса чести.

Порой я задумывался, как же моя семья выдержала 10 мучительных лет оппозиционной жизни? Почему я оказался в тюрьме? Кто виноват? Мог ли я избежать тюрьмы? Могла бы моя судьба, как и судьба сотен других репрессированных, сложиться по-другому? Эти вопросы не давали мне покоя и в беседах с пастырем - адвокатом. Он внимательно и терпеливо выслушивал мою исповедь, сопряженную с определенными политологическими выводами. Хотя, как же я мог рассказывать о прошлом, ведь в моем положении смотреть назад было бы безумием, а вперед - несчастьем. Однако нельзя рассматривать собственную судьбу в отрыве от истории страны. Мне кажется, что если история не терпит сослагательного наклонения, то судьба ее непременно приемлет.

Окажись судьба страны иной, разве разделил бы я участь обитателей Баиловского острога? Вот в чем вопрос. А цена вопроса оказалась непомерно высокой. Мне многое пришлось заплатить за ошибки, которые оказались хуже преступлений. (цитата из диалога Талейрана с Наполеоном)

Размышления и разговоры о прошлом не приходят потом. Именно сегодня размышления эти вызывают у нас ощущение завтрашнего дня. Эти разговоры насущны. Хотя кто-то может обвинить меня в неистребимом комплексе неполноценности по отношения власти...

В какой-то момент за время противостояния власти и оппозиции на передний край борьбы вышли независимые и оппозиционные журналисты. Можно высказывать множество версий, и по-разному объяснять, почему это произошло, однако в самый ответственный и напряженный момент политической схватки основное бремя тяжести борьбы с властью легло на хрупкие незащищенные плечи журналистов.

А тем временем Гейдар Алиев, заботясь о собственной репутации демократора (демократ с диктаторскими замашками или наоборот. Авторы термина – преподаватели политологии Кембриджского университета), прятал неугодных и опасных бунтарей в войсковых частях. Хотя репрессии Алиева - старшего с высоты сегодняшнего дня могут показаться многим, включая нынешнюю власть, "сопливым гуманизмом".

МОНОЛОГ ЖУРНАЛИСТА

Армия словно была призвана не на защиту и оборону национальной государственности, а для исправительно-трудовых работ и изоляции политических противников. В январе 1999 года на суровый Муровдаг этапировали талантливого и самоотверженного публициста Гаджи Замина, в январе 2000 года в студеный мороз в тех же горах оказался и я, в январе 2001 года неподалеку от нас в селе Маргушеван нес бремя ссыльного офицера один из лидеров эльчибеевского Народного фронта Фазиль Мустафаев (Газанфароглу). Обратите внимание, всех ссылали с началом наступающего года. С началом каждого года, избавляясь еще от одного неугодного, власть словно вздыхала с облегчением и невозмутимым спокойствием от осмысления успешно выполненной задачи. Круг сжимался. В январе 2002 года сослали редактора «Ени Мусавата» Халида Кязымлы – автора едких и хлестких памфлетов по адресу власти. Но последнего спасла наступившая весьма короткая оттепель.

Г.Алиев готовил новый подковерный социально–политический эксперимент – насаждение первой монархической династии в евразийском пространстве, исключая, разумеется ближневосточный регион. Жажда политической преемственности подтолкнула его к большей изощренности в подавлении свободы – создав иллюзию либерализма и демократии, но всего на мгновение, расслабить общество, дать ложную надежду, и тут же перейти в наступление, уничтожив в зародыше саму иллюзию либерализма.

Статья отражает точку зрения автора