«Рак души развивался скрытно... Усатый Шутник в издевку проверял человеческие сердца. Академик Сергей Вавилов после расправы над своим великим братом пошел в лакейские президенты Академии Наук. Писатель А.Толстой остерегался не только посещать, но деньги давать семье пострадавшего брата. Леонид Леонов запретил своей жене посещать семью посаженного брата. А легендарный Димитров - лев рыкающий лейпцигского процесса, отступился и не спас, предал своих друзей Попова и Танева. Маршал Блюхер сидел совой в президиуме суда и судил своего друга Тухачевского...»

А.Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ».

В «Моих темницах», в «Незабытых тетрадях» нет места мемуарам. В своих дневниках я повествую о событиях, произошедших в моей тюремной жизни, описываю размышления сквозь призму бед и страданий всей страны. Это некое личное восприятие дней минувших. Мне было бы сложно описывать события из своей жизни, опустив тему всеобщей катастрофы, ибо я стал жертвой деяний Системы, закрепостившей все общество и открывшей путь к страданиям сотен и тысяч других людей, направившей всю власть на службу интересам узкого круга олигархов.

Кроме того, мемуары – это что-то последовательное, обстоятельное – изо дня в день, из года в год. Их хорошо писать ушедшим на покой государственным и политическим деятелям, отставным генералам, ученым и чиновникам, - словом, людям, прожившим до старости на одном посту, на одной жизненной стезе. А у арестанта мемуаров нет, есть клочок жизни. Клочок там, клочок здесь. Никакой связи не ищите. «В конце концов, из чего состоит наша жизнь? Из подробностей. Именно эти подробности на самом деле делают нас людьми», - сказал режиссер Юрий Норштейн. Но до того, как вновь вернуться к тюремным подробностям, которые определяли нашу жизнь, так не похожую на жизнь, я вновь хотел бы вернуться к вопросу писательского долга. Нет, не потому, что чувствую новую жажду предать анафеме еще одного героя литературной номенклатуры. Этого довольно, хотя бы потому, что нашему обществу, как и всякому другому необходимо кого-то уважать. К примеру, для сохранения душевного здоровья.

Я хочу вернуться к извечной теме писательского долга только для того, чтобы в лишний раз утвердить суждение, которое пытался довести до читателя в предыдущих главах. Да, со мной поступили несправедливо. Мне было так плохо в новом неведомом ужасном и призрачном мире. Но был ли я страдальцем?

Многие сейчас выставляют себя мучениками справедливости и жертвами правды. Но разве они перенесли хоть сотой доли страданий поэта Давида Гурамишвили? Поэт Евгений Евтушенко столь талантливо и прекрасно написал портрет этого величайшего страдальца во имя правды, что, оказавшись под впечатлением жизнеописания Давида, я в лишний раз убедился, каким должен быть образец мученичества, человека, который, несмотря на величайшие муки, выпавшие на его долю, пронес до конца свой крест призвания.

О жизни Давида Гурамишвили (весьма кратко)

«Поэт Давид Гурамишвили – один из самых несчастных поэтов за всю историю человечества. Гурамишвили испытал все ужасы унцукульской ямы, куда его бросили похитители, и затем магдебургской цитадели. Во время его скитаний бурная река истории унесла от него не только два огурца, которые он выронил в воду (о чем он пишет в поэме «Давитиани»), но и все: саму родину, и двух его жен, и встреченную им на Украине женщину небывалой красоты, и девочку, которую он взял себе в приемные дочери, а когда он ослеп, то даже его собственные глаза уплыли от него по этому неустановленному течению. Гурамишвили потерял все, за исключением ладанки на груди с горсточкой земли, оставшейся ему от всей Грузии. Но во время изгнания Гурамишвили написал эпос собственных страданий - «Давитиани».

Еще один грузинский писатель Чабуа Амираджиби попытался повторить, а может быть, пережить «Давитиани». Во всяком случае, этот замечательный писатель отсидел 17 лет (!) в сталинских лагерях, ни на минуту не останавливая своей борьбы против Системы, о чем свидетельствуют его три безуспешные попытки побега из тюрьмы. Хотя талант Амираджиби позволил бы ему создавать шедевры, но совесть велела ему растрачивать свой талант на борьбу со злодейским сталинским режимом (в назидание Ибрагимбекову). После примера Д. Гурамишвили или Амираджиби понимаешь, что ныне в Азербайджане писатель уже больше не жрец и не носитель истин.

СЛОВА ОСВОБОЖДАЮТ НАС

Люди во имя своих идей терпели несчастья и лишения. Но они оставались фаталистами. Фаталист ни при каких обстоятельствах не исправляет ошибок Фортуны. Он следует по предначертанному пути. Еще в 80-х годах прошлого века Чингиз Гусейнов представил на суд читателей еще одно незаурядное произведение – «Фатальный Фатали». Книгу о жизни первого драматурга на Востоке, азербайджанца Мирзы Фатали Ахундова. Нет пророка в своем отечестве. Но, как известно, сами азербайджанцы отвергли Мирзу Фатали, обвиняя его в кяфирстве (религиозной неправедности). После его смерти никто не пришел к нему на поминки, кяфира даже отказались предать земле, вернуть последний долг отошедшему в мир иной человеку. Три дня труп гения пролежал в собственной квартире…

Мирза Фатали когда-то, еще в ранней молодости, пришел к умозаключению – если в мире ином существует рай, то вслед за пророками в него вступят писатели. Они пойдут вторым рядом. Но вряд ли в этом ряду найдется место писателям, продавшим душу дьявольской силе, ярким воплощением коей выступает тоталитаризм. У каждой страны есть своя душа. И Диктатор - ее затмение. Многие писатели полагают, что можно продать душу дьяволу, а потом выкупать ее по частям. Какая ошибка! Назад дороги нет. И поэтому писатели не вправе молчать… Журналисты тем более, ибо для нас в отличие от творцов, во веки веков, каждый день - как последний. Если писатели - художники, то журналисты – это ремесленники. Каждый день шедевры не создаются, тем более, если журналист вынужден писать под угрозой смерти и расправы, в подполье, подвергаясь перманентным преследованиям. Его единственная миссия – говорить правду. И правда может быть не облечена в шедевр. Мы обязаны знать, что каждое слово, не сказанное сегодня, позволит им обречь тысячи на трусливое молчание.

Слова освобождают нас. Наши слова – это их поражение. Наше ремесло больше напоминает Сизифов труд. Изо дня в день, поднимая ввысь непосильный камень-бремя, журналист каждое утро нового дня оказывается вновь у подножья с новым бременем. Опять предстоит тот же путь. Те же опасности. Тот же крест, который ты должен донести. Просто обязан. Журналистика в нашей стране и в наших условиях похожа на высокую гору, взбираясь на которую надо идти и идти, падая и задыхаясь… До момента вершины…

Все ждут от тебя героизма. Все те, которые ни за что не подвергнут себя малейшей опасности. Только ты должен ежедневно создавать героические образы.

Ты чувствуешь себя гладиатором в неравной борьбе с Чудовищем, или чувствуешь себя каскадером, идущим по канату над огромной пропастью. Журналист не имеет права на ошибку, ибо любой промах может стать роковым. Ошибка может стать последней. И тысячи, а порой сотни тысяч зрителей, затаив дыхание, с выражением лица, полного ужаса, пристально наблюдают за каждым твоим шагом. Ты близок к успеху, ты на вершине славы, но всегда должен быть готов к крушению. В битве с Чудовищем Фортуна не будет на твоей стороне. Журналист должен быть готов к забвению, ибо читатели (особенно в трусливых обществах расчетливого Востока) часто готовы предать тебя забвению. И это в порядке вещей. Хранить – забота литературы. Журналистика живет забвением. Каждый день, как последний. Газета живет всего день. Утренний новорожденный выпуск знаменует погребение вчерашнего. И ты остаешься одиноким в окружении мифов.

ГОЛОС НЕДОУМЕННОЙ ЕВРОПЫ

Между тем часы текли, как они текут всегда - устремленные радостью, или остановленные горем. Ранним утром вестник «Свободной Европы» - РадиоАзадлыг вновь вело передачу о международной реакции на мой арест. Заявления с протестами и возмущением продолжали поступать в адрес президента. «Репортеры без границ» сделали сенсационное заявление. Нашего президента включили в список врагов журналистов.

Затем выступил докладчик Парламентской Ассамблеи Совета Европы Андреас Херкель, с горечью заявив, что мой арест стал для него холодным душем.

За два дня до моего ареста ПАСЕ приняла довольно резкую резолюцию, осудившую массовое нарушение прав человека и ограничение политических свобод в Азербайджане. Но вместо того, чтобы принять критику столь авторитетной международной организации к сведению, исправить ошибки и задуматься об ответственности за выполнение взятых на себя обязательств, правительство словно намеренно, бесцеремонно и совершенно беспрецедентным образом бросило вызов международному сообществу. Страсбург все еще недоумевал. Пройдет слишком много времени, пока они осознают истинность намерений нашей власти. А в далеком апреле 2007 года европейцы не могли допустить мысли, что Азербайджан дрейфует в сторону стран центрально-азиатской диктатуры, где отсутствуют политические свободы, где не осталось журналистов, претендующих на собственную точку зрения.

Генсек Совета Европы Терри Дэвис срочно телеграфировал в Баку и требовал объяснений. Баку не сдавался, продолжая упорно молчать. В апартаментах товарища Мехтиева еще не придумали умного объяснения аресту журналиста, обвинения в непрофессионализме арестованных журналистов посыплются нам на голову гораздо позже. Как тут не вспомнить еще более нелепое оправдание главного идеолога страны Али Гасанова, что уж лучше арестовывать, чем убивать критиков президента – ведь мы пока не успели оплакать Эльмара Гусейнова?! Это тоже будет гораздо позже. Власть терялась в догадках. Как объяснить всему миру – почему редактор двух газет брошен за решетку?

А тем временем 30 апреля, спустя десять дней после ареста, международная организация Amnesty International провозгласила меня узником совести. Это я тоже узнал из передач РадиоАзадлыг. Во мне зародилась маленькая еле ощутимая искорка надежды, я все еще по-мальчишески уповал на возможность освобождения спустя десять дней после ареста. Каким же наивным я кажусь самому себе, если посмотреть с сегодняшнего Азербайджана. Это последний вывод, который напрашивается после прочтения страниц «Незабытой тетради», которую так хочется быстрее позабыть. А знаете почему? Тюрьма - это не так больно, как забвение.

Статья отражает точку зрения автора